Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)
– Вы, наверное, до конца себе не представляете, до чего удобная штука этот омний, – ворвался голос полицейского в мои мысли, – вот, например, с его помощью очень удобно чистить заляпанные грязью ботинки, особенно в распутицу.
– А что, разве нельзя сделать так, чтобы грязь вообще не попадала на ботинки? – воскликнул я в великом волнении. Полицейский взглянул на меня с восхищением – у него даже глаза раскрылись пошире.
– Вот ведь как, ну, конечно, а я вот до такого сам не додумался, – воскликнул полицейский. – По всему видно, что вы человек большого интеллектуального ума, а я против вас просто остолоп и дурачок, вот и все.
– А почему бы, – уже почти выкрикнул я, – не устроить так, чтоб грязи вообще не было, никогда и нигде?!
Полицейский потупил взор, а на лице у него написалось выражение безутешного отчаяния.
– Я самый большой остолоп в мире, тьфу на палочке, – пробормотал полицейский.
Глядя на совсем поникшего полицейского, я невольно почувствовал к нему жалость. Мне стало совершенно ясно, что он не тот человек, которому можно было бы доверить пользование содержимым ящичка. Только простецкий простак, начитавшийся приключенческих книг, написанных для мальчиков, мог придумать и создать тот подземный мир, в котором я побывал. Ум этого простофили забит воспоминаниями о нелепых книжках, в которых описаны всякие необычные придумки, всякие дурацкие механизмы, всякие смертоносные устройства, предназначенные для уничтожения людей самыми изощренными способами. Мне еще крупно повезло, что я выбрался живым из того дурацкого подземелья с дверцами. Тут я вспомнил, что у меня есть небольшой счетец, который мне надо было бы свести с полицейским МакПатрульскиным и сержантом Отвагсоном. Не по вине этих господ меня не повесили на виселице на том эшафоте возле их казармы, и не по их вине не удалась попытка воспрепятствовать возвращению мне моего черненького ящичка. Жизнь моя была спасена вот этим вот полицейским, что сидит передо мною, возможно, случайным образом, когда он что-то там такое сделал, отчего показания по какому-то там рычагу или еще по чему-то опасно поползли вверх. Уже за эту его шалость, не говоря обо всем прочем, ему следует воздать благодарность. Наверное, ему можно выделить миллионов десять, но сначала, естественно, следует все хорошенько обдумать. Он выглядит скорее дурачком, чем плутишкой. А вот МакПатрульскин и Отвагсон – те совсем другие. Наверное, я смогу, не тратя особо много времени и усилий, так переделать их подземелье, что заставлю их постоянно пребывать в состоянии напряжения, опасности, тревоги и трепета, им придется все время работать до изнеможения, они все время будут испытывать крайние неудобства и горько пожалеют о том дне, когда впервые стали грозить мне всякими карами! Каждая ниша, прячущаяся за дверцами, будет содержать не велосипеды, не виски, не спички и всякую прочую дрянь, а разлагающуюся падаль, куски гниющего мяса, отбросы, источающие невыносимую вонь, вонь саму по себе, невиданные мерзости, в которых копошатся мерзостные свыше всякой мерзости огромные черви, покрытые поблескивающей слизью, каждый из которых – смертельно ядовитый даже для прикосновения и убийственно вонючий; там будут спрятаны миллионы различных болезней и полуразложившиеся чудовища в цельности и по кускам; там будут прятаться гниющие существа, оснащенные страшными когтями, которые будут царапать металл изнутри, стремясь выбраться наружу; там по потолкам и трубам будут бегать вверх ногами рогатые крысы с присосками на лапах, а их зачумленные, свешивающиеся вниз хвосты будут хлестать по головам полицейских, а показания этих идиотских приборов будут каждый час прыгать вверх на невероятно опасные величины, и...
– А как эта штука удобна для варки яиц, – опять прорвался полицейский в течение моих мыслей. – Если хочешь всмятку – пожалуйте тебе всмятку, хочешь в мешочек – получаешь в мешочек, желаешь вкрутую – изволь, имеешь в такую крутую, что круче и не бывает.
– Знаете, наверное, мне пора отправляться домой, – сказал я ровным голосом, вставая и глядя на полицейского чуть ли не свирепым взглядом. Тот только согласно кивнул, вытащил из кармана фонарик и тяжеловесно опустил одну из ног со стола.
– Терпеть не могу недоваренных яиц, – заявил полицейский, – от них страшная изжога и несварение желудка, а вот вчера, впервые в жизни, сварил яйца как надо!
Он снял со стола и вторую ногу, подошел к очень узкой и очень высокой двери, открыл ее, боком вышел и стал спускаться вниз по лестнице. Там было темно, и он то светил впереди себя, то учтиво направлял луч фонарика назад, в мою сторону, чтобы освещать дорогу и мне. Мы двигались медленно и молча; время от времени ему приходилось идти боком, и я слышал, как его наиболее выступающие части трутся о стены. Когда мы добрались до окна-двери, он опять протиснулся первым и потом придерживал раму, пока наружу не выбрался и я. Не говоря ни слова, он отправился дальше сквозь высокую траву и заросли кустарника. Шагал он уверенно, широкими шагами, продавливаясь сквозь буйную растительность. Я видел лишь свет фонарика, прыгающего впереди. Наконец мы выбрались сквозь брешь в изгороди на дорогу. Только тогда он заговорил, и голос его прозвучал странно застенчиво и неуверенно, тон был почти извиняющимся.
– Я вот хотел вам кое-что сказать, и мне немножко стыдно это вам говорить, но это дело принципа, а я не позволяю себе позволять вольности, потому что иначе, чтоб стало с миром, если бы все вокруг стали позволять себе вольности и бесцеремонности...
В темноте я чувствовал на себе его вопрошающий взгляд. Я никак не мог взять в толк, к чему он клонит, и это вызывало во мне некоторое беспокойство. Я решил, что он собирается обрушить на меня свое очередное сногсшибательное откровение.
– Так что, собственно, вы мне хотели сказать? – спросил я напрямик.
– Ну, вот, насчет моей комнаты, полицейского участка, который вроде бы как и казарма, и служебное помещение, – неуверенно промямлил он.
– Да, так что все-таки?
– Мне вдруг стало очень стыдно, наверное, так стыдно, как никогда еще в жизни не было стыдно, за то вот убожество, в котором я живу, так вот я и позволил себе поклеить свою комнату обоями как раз тогда же, в то же самое время, когда варил себе яйцо вкрутую. А для этого я использовал, знаете ли, немножко той штуки, что в вашем ящичке. Вы не сердитесь? Я совсем немножко взял, ну, крошечную малость...
Чувствуя огромное облегчение, я улыбнулся в темноте и сказал, что совершенно не сержусь и что он правильно поступил, воспользовавшись услугами ящичка для улучшения условий быта.
– Признаюсь, я испытывал страшный соблазн, – продолжал несколько взволнованно говорить полицейский, стараясь найти себе надежное оправдание, – потому что, понимаете, с помощью омния можно было оклеить помещение обоями, не снимая всех тех бумажек, которые приколоты к стене, обои сами – раз и наклеились, а бумажки остались на своих местах, а я и пальцем не пошевелил, и вообще...
– Все в порядке, я ничуть не возражаю, – сказал я спокойно. – Доброй ночи, ну, и спасибо за все.
– И вам доброй ночи и до свидания, – сказал полицейский, отдавая мне по-военному честь, – я найду фару вашего велосипеда, потому что нынче фары стоят несуразно дорого и если их покупать каждый раз, когда их теряешь или когда их крадут, то денежек на них не напасешься.
Полицейский повернулся, и если бы не свет его фонарика, он тут же растворился бы во мраке. Я смотрел ему вслед и видел, как свет фонарика пробрался сквозь изгородь, потом замелькал и запрыгал среди деревьев и наконец исчез окончательно. Я остался один стоять на дороге. Треск ветвей от пробиравшегося сквозь заросли полицейского стих, и в наступившей тишине я слышал, как тихо шумит листва деревьев при набежавшем нежном ветре. Я вздохнул глубоко и с огромным облегчением и направился к калитке, у которой должен был стоять велосипед.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ночь, по всей видимости, добралась до самой центральной точки своей ночности, и темнота сделалась еще темнее, чем раньше. В голове у меня носились наполовину созревшие мысли исключительно далеко идущего свойства, но я решительно отгонял их, так как решил настроиться пока целиком и полностью лишь на нахождение велосипеда и прибытие домой.
Я добрел в кромешной тьме до калитки и, вытянув руки, стал ощупывать все вокруг в поисках руля моего сообщника, прикосновение к которому, я знал, тут же окажет на меня свое успокоительное и ободряющее действие. Но куда бы я ни тыкался, везде находил шероховатый камень столбов ограды. Мною уже стало овладевать крайне неприятное опасение, что велосипед мой исчез. Я взялся за поиски с удвоенной энергией, подгоняемый все растущим волнением, и обшарил руками, как мне показалось, все вокруг калитки. Машины на том месте, где я ее оставил, не было. Несколько мгновений я, охваченный смятением, простоял в нерешительности, пытаясь припомнить, отвязывал ли я велосипед в тот последний раз, когда бежал от дома к калитке, страстно желая побыстрее найти свою машину, или не отвязывал. Украсть ее просто не могли, ибо если бы даже кто-нибудь и прошел мимо ограды в такой поздний час, то в густой тьме заметить велосипед было бы просто невозможно. И тут опять со мной произошло нечто совершенно поразительное – я почувствовал, как что-то легко скользнуло мне в руку. То была ручка руля – руля моего велосипеда. Я это сразу почувствовал. Ручка руля попала ко мне в руку, как ручка ребенка, трогательно и доверчиво протянутая в темноте взрослому. Несмотря на мое огромное удивление, я все же не смог бы с абсолютной уверенностью сказать, сама ли эта ручка забралась ко мне в руку или же я, пребывая в полной растерянности и обдумывая, что же мне делать дальше, продолжал механически ощупывать все вокруг и наткнулся на руль велосипеда сам, без помощи и без вмешательства какого-нибудь экстраординарного обстоятельства. В любое другое время я бы тут же предался размышлениям об этом забавном и удивительном происшествии, но в тот момент я подавил в себе всякие поползновения на такие размышления и, нежно проведя рукой по раме и сиденью, обнаружил, что велосипед прислонен к ограде под неуклюжим углом и что с него свисает кусок веревки, которой я вроде бы привязывал его к железным прутьям ограды. Мне показалось, что теперь велосипед все-таки находится совсем не там, где я его оставлял.
